– Вера Ивановна, я сейчас поменяю и поделимся.

– Мне? Мне не надо. Это тебе, мне не нужно.

– Как? Вера Ивановна, вы что?

– Нет, сейчас не надо.

– Ну, Вера Ивановна, как это?

– Не надо, Серёжа.

– Ну, Вера Ивановна.

– Нет, мне хватает…

– Ну, Вера Ивановна, ну, Вера Ивановна, Вера Ивановна… – Тьфу ты, дура!

Неутомимая бабулька – мой напарник – Вера Ивановна. Горбунья механическая. Сморщенная вся, глазки подслеповатые. Шило! Моё ночное ржавое и неподкупное шило. И ведь какова? Перед тем как выехать, поднимаюсь в буфет, там колдунья эта над манускриптом склонилась, столетия пережевывает, и вдруг:

– А что, Серёж, много дали? Вот ведь, да? Не хотела же брать.

Отвечаю:

– Много!

И трясемся опять в цифру какую–то: 33, 81, 20 – всё одно. Вагончик наш качается. Зевает огнями проходящими. Под потолком фигня какая-то болтается, под ней, на «подносе» очередной Беломбр воняет. Реквизит в углу свален: ходули, маски всякие страшные в чемоданы упакованы, звенят по дороге, побрякивают. Трясемся себе в цифру какую-то.

А Екатеринбургский балет уже сегодня в Париж полетит. Не без моей помощи, надо сказать. И холёный старый хореограф, и его молодой коллега. Был там сегодня на вызове. Эх, Париж!

Какой там Париж? Дорога в Сокольники. Туннель в ночи. Распахнёшь глаза в амбразуру, в ветер, в ночь. Красиво и страшно. Ближний свет фар, впереди ни зги, мрак. Летим! Куда? Дух захватывает!

Из темноты на уровне лобового стекла железобетонная балка, как комета. Бац! Наш балаган в перья.

Медленно-медленно под расстроенную скрипочку в тёмное небо взлетают ходули, маски, простыни, подушки, Вера Ивановна, облеванный Беломбр и огромный старый барабан.

Какой барабан? Барабана-то нет. Наши рожи, реквизит, телега и правое наше искусство – есть, а огромного старого барабана нет. Жаль!

Эх, до чего всё-таки эта старуха отвратительна!

– Может нам, Серёж, её помыть?

Поясняю: это значит, сделать промывание желудка, то есть до восхода солнца тут.

– Вера Ивановна, не стоит. Вы посмотрите, она же буйная, мы вполне успеем…

– Принесите чайничек, пожалуйста.

Сволочь!

Да, кстати, барабан!

Да какой, к дьяволу, барабан! Воняет, и у меня начинает болеть голова. Спать не получается. Вот только начну засыпать, уже подъезжаем. Примета.

Да уж, какой там Париж! В Париж едут пупсики Екатеринбургского балета. А я-то, главное, такой непосредственный:

– Вы мне сейчас распишетесь под отказом от госпитализации, и я с нечистой совестью вас покину. Это станет моим вкладом в популяризацию русского балета.

Олух Царя небесного! Ты там в остроумии упражнялся, а мог бы бабки срубить.

А может, я не на какие-то там бабки, а на Париж замахнулся. Тошно, знаешь ли.

Тошно тебе будет, когда ты на помойке питаться будешь, бездельник несчастный.

Ну, почему бездельник? А это – «постигать»? Птахи там, в житницы не собирают, день сегодняшний, очарование, беспечность, благодать, тайна. Вот смотри – «Улица. Фонарь. Аптека» – картинка! Что здесь, уголок Вселенной, трущобы Мироздания? Безысходность или умиротворенность? Или – «Озеро. Облако. Башня». Каково? Гармония? А ведь башня. Прибавь Останкинская, и всё поймёшь. Но это у них. У меня скромнее. Скажем – Балет. Мечеть. Инфаркт. Или – Балет. Мечеть. Вера Ивановна. А? Ну весело же? Ещё барабан. Этот–то чего–то стоит?

Ничего.

Да, я о мечети упоминал. Ну, был. Приют на втором этаже. Женщина. Гипертония. Я шёл по зелёному ковру в стеклянной галерее. В свете искусственных свечей на прозрачных стенах побрякушки, фигурки, цитаты из Корана, воробьиным помётом писаные – всё игрушечное. Служитель, меня провожающий, шёл впереди, почему-то в малиновом пиджаке и тюбетейке. Я чувствовал себя русым негром, отлученным и проклятым.

…тот педик – хореограф – был в чёрных блестящих чешках.

А ещё мне понравилась пижама на девушке, которую мыли.

Розовые бриджи и розовая жилетка с рюшечками.

Боже мой, омерзительная Вера Ивановна! 

– Прекрати орать, ну-ка не ори, что за хулиганка такая, сейчас в психбольницу отправим. Здоровая девка какая. Вы лейте, лейте ещё. Вот так хорошо.

На этом этапе диалогов у нас не случалось. Как туда эта мумия свой зонд–удочку забрасывала, я даже не смотрел. Ногами держал ноги, руками – руки, и пялился на загорелую шею. Злоупотреблял служебным положением. Мысленно уж точно. Прильнуть к этой тёплой, гладкой, пульсирующей коже! Представляю, как бы вытаращилась эта. «Солдаты! С этих пирамид на вас смотрят тысячелетья!»

– Что? Ты что–то сказал, Серёж?

– Да так, с ума схожу, Вера Ивановна. Где мы там?

– Ты за ампулы не обижайся, просто я сама иной раз.

– Да нет, Вера Ивановна, пустое.

– За сутки устанешь, у меня самой.

– Да ерунда, Вера Ивановна. 

– Уже не видишь, поэтому я сама.

– Понимаю, Вера Ивановна.

– Уже наберёшь и думаешь.

– Я всё понял, Вера Ивановна.

– Ты не обижайся, это.

Тьфу ты, дура!

В люке тёмно-синее небо стоит как вода в пруду, плотной неподвижной массой. Мы ведь из одной точки Вселенной перемещаемся в другую, а небо стоит. Если всю дорогу смотреть на небо, то и деньги нам платить, получается, не за что. Что мы сейчас этого Беломбра из одной мусорной кучи в Отрадном перевезём в другую в Сокольниках, при таком отношении.

А как мы грузили этот хлам! Хлам что-то кричал. В тишине, в сумерках мы с извозчиком закатывали его на поднос по возможности кончиками пальцев. Что толку, извозились дай Бог! На освещенных пятачках ночных ларьков питавшаяся в антракте публика оборачивалась. День не кончился, спектакль продолжается. Что до нас играл Беломбр, мы, конечно, не знаем, мы – могильщики, в данном случае мусорщики – в общем, мы всего лишь в эпизоде, нам не обязательно. Загрузили, подняли, трам-там-там – занавес. Аплодисментов не было. Полуночная публика с удивлённо-насмешливым выражением одного лица молчаливо провожала наш балаган. И всё бы ничего. Но какое-то чувство. Ощущение фарса, несуразицы. Что-то здесь не так! Что? Костюмы! Мы в других костюмах. Чёрт возьми! Это ж надо! Мы всё перепутали!

Что она там? Извиняется ещё? Затихла.

Я забрасываю ноги на стекло, уже совершенно не опасаясь его испачкать. Закрываю глаза. Центробежные силы подсказывают направления нашей тележки. Пульс в ватной голове рубит всё пролетающее в стружки. Всё рассыпается. Я открываю глаза – расползается, закрываю – рассыпается. Я не могу додуматься до простого. Опа! Ноги на повороте падают на подножку. Как это неприятно. Гримасничая, я их перекладываю на сиденья. Я их там закрепляю с помощью какой-то таинственной сонной механики. Одну за другую, за ручку, чёрт знает как! Вроде надёжно. Руки прячу под мышки. Я не могу ими ни к чему прикоснуться, даже пошевелить ими не могу. Они грязные – в соплях, в моче, я не знаю, в чём они там у меня ещё. Засыпаю. Всё во мне кружится, кружится, кружится.

– Скорую вызывали?

– Да. Пожалуйста, двадцатый этаж.

Сквозь треск домофона мне явно продемонстрировали дикцию. Пузырюсь весь голубиным воркованием, в глазах что–то сизое, спаниэличье, и щекотание на шее и за ушами. В лицо веет весенним воздухом, пропитанным ароматами кофе. Фы–ррр, – и я уже в квартире, и передо мной припудренные кремовые складочки.

– Вы знаете, мы завтра улетаем в Париж, а у моего коллеги температура, мы бы хотели…

– В Париж? – я окинул взглядом юношу под одеялом.

Фы–ррр – вылетела из–за пазухи припозднившаяся голубка.

– Возьмите меня с собой.

– Что? Молодой человек, шутите?

– Почему? Чем я плох – кручусь как школьник перед зеркалом. – Мы переоформим билеты и будем счастливы в Париже. Ну, решайте же!

Складочки заливаются краской, пальчики волнуются.

– Это так неожиданно…

– Значит, решено. А этого ублюдка я отвезу в инфекцию с пищевухой. Эй, пидор, вставай. Паспорт, полис, тапочки.

Бум, бум, бум, бум! Скорую вызывали?

Диспетчерская галдит и сияет белыми халатами. Я туда буквально впархиваю и закидываю за плечо фонендоскоп.

– Я меняю ориентацию, господа. Меняю на Париж. Спасибо Скорой помощи, и в жопу Скорую помощь.

Все меня поздравляют, и я широко улыбаюсь опостылевшим сослуживцам. Среди них какая-то девочка, замухрышка с косичками, кого-то мне напоминает. Она протягивает мне карту вызова, а я треплю её по голове и не злюсь. Мне завтра в Париж.

– Как бы вы хотели? Есть два способа обрезания. Можно натянуть крайнюю плоть и отрезать специальными ножницами. Или по окружности, понимаете, скальпелем, огибая головку…

Красный фасад мечети вспыхивает в моей памяти, и два кирпичных свода вытягиваются в фаллическую форму. Мои ягодицы лижет сквозняк, прибежавший сквозь галерею с улицы, трясутся коленки, и я чувствую боль.

– Ал–лах Ак–ба–ар! – ору я со всей мочи, и женщина на втором этаже вздрагивает под одеялом.

Бум, бум, бум, бум, Скорую вызывали?

– Салям Алейкум. Моя сегодня с Верой Ивановной? Моя безумно рада, где эта старая охотница за инфарктами?

– Получите барабан, – слышу я из коридора и снова натыкаюсь на знакомую девочку.

– Девочка, на кого–то ты очень похожа. Признавайся, ты чья?

Я присаживаюсь на корточки и ласково беру ребёнка за плечи.

– Меня зовут Вера – смотрит она ясными глазами и протягивает карту вызова – У нас вызов.

Бум, бум, бум, бум, Скорую вызывали?

Это ж Вера Ивановна. Вот чудеса!

– Малышка! Ой, извините, а как это вы так?

Но девочка Вера Ивановна уже бежит к выходу и размахивает картой.

– Серёж, у нас вызов.

Я бегу за ней. Сгибаюсь под тяжестью барабана, широко расставляю ноги. По моим штанинам течёт кровь. Прыгаю в машину и просовываюсь в окошко.

– Слушай, Верка. Вера. Вера Иванов… тьфу ты, Верка, там сейчас отравление в розовой пижаме.

Но я не договариваю. Да ну её. Я её такую в туалете запру. Там же шея, жилетка, бриджи, рюшечки…

* * *

Чувствую, как наш вагончик встает на дыбы и причаливает на полустанке. На крыльце блеклый фонарь освещает только верхний угол под козырьком подъезда. Внизу чернеет бесформенная масса охранника. На ней блестящий значок. Хлопнула передняя дверь. 

– Серёж, пойдём каталочку поищем.

Добрались. Слева направо поехал железный занавес, я медленно слезаю на землю. На чёрном фасаде желтое пятно открытой двери, и в нём по освещенному коридору удаляется от меня маленький седой горбун в белых латах. Он тяжело делает маленькие шаги, спрашивает медсестёр и не ленится заглядывать за все повороты. Я смотрю ему вслед и не двигаюсь с места.

– Господи, сколько же в ней энергии!

Через секунду Вера Ивановна появляется с каталкой, катит её навстречу и улыбается мне издалека. Ладно. Сейчас разгрузим и домой. В глубине нашего балагана зачмокало, зачавкало, забулькало.

– Достопочтенный Беломбр! Приехали! Ваш выход!