Марья Андревна ведет пальцем по ободку тефлоновой сковороды, обсасывает, жмурится от удовольствия:

— М-м-м! Вкусно!

— Мама!!! — гневно восклицает Мила.

— А что? — обижается Марья Андревна. — Матери пожалела, да?!

— Господи, ну при чем здесь…

Не дослушав, Марья Андревна гордо покидает кухню, громко хлопает дверью.

— Извини, — говорит Мила. — Вот вечно она… Нельзя ведь ей!

— Да ладно…

Когда они на кухне вдвоем, я сижу в своей комнате и не высовываюсь. Но сейчас не могу — картошки жалко, сгорит.

Я в их дела не вмешиваюсь. Политика нейтралитета — лучший способ выжить в условиях коммуналки. Миле что? Она приехала и уехала, а мне у Марьи Андревны еще до осени снимать. Меня Марья Андревна тоже не трогает — я плачу деньги. К тому же я чужая.

Мила уходит вслед за матерью. Я помешиваю картошку. Еще минуты три и все, можно выключать. Из коридора доносятся голоса. Они все громче, все ближе, все надсаднее. Марья Андревна начинает плакать, потом кричать. Слышно, как увещевает ее Мила: «Мама, не надо, люди услышат!» Но Марье Андревне уже не до того. Она визжит. Голос у нее делается высокий, пронзительный.

Бухает комнатная дверь, в ответ — входная.

Все, сбежала Мила. Сегодня еще ничего, а вот, помнится, под Новый год, из-за мисок… Миски у Марьи Андревны замечательные, да. Внутри исцарапанные все, выщербленные. Точно болячками покрыты. И дно горелое. Вот Мила и решила их, того, на помойку. Держите карман! Отдаст Марья Андревна миски, как же. И ведь подрались даже. До Рождества потом не разговаривали.

В кухню бочком вдвигается Марья Андревна, старательно всхлипывает. Я молчу. Марья Андревна всхлипывает снова, погромче. Потом не выдерживает, бормочет обиженно:

— Вот, воспитывай их! Матери пожалеют!

Глаза у Марьи Андревны красные, припухшие. Лицо и вовсе багровое.

— Картошки хотите? — предлагаю я. — Только что с плиты.

— Нет, спасибо, — сердито отвечает Марья Андревна.

— Горяченькая! — я протягиваю Марье Андревне исходящую паром сковороду.

Марья Андревна мнется.

— Ну, если немножечко… — двигает ко мне миску.

Я отсыпаю картошки:

— Угощайтесь! Это молодая уже.

— Вот спасибо, миленькая, — причитает растроганная Марья Андревна, давясь горячей картошкой, щедро приправленной слезами. — Не понимает она! Совсем не так жить стали, совсем не так! Матери пожалела! А я помню, в сорок третьем, в эвакуации… Пять лет мне было… Вот поголодали бы и поняли…

Слезы текут и текут по ее одутловатому лицу, и непонятно, плачет ли она от злости на Милу или от воспоминаний, а может, просто картошка слишком горячая.

***

— Голодала? — Нина Андреевна смеется. — Ну нет. Кто вам такое сказал?..

Читать рассказ полностью

фото Анастасии Перлухиной