Мой дед, Яков Селиверстович, был родом из полтавских разночинцев. В 1915 году он попал на Балтийский флот, где вскоре научился вязать выбленочный узел и сделался старшиной шкиперской команды. Революционный шторм застал деда на палубе эскадренного миноносца "Меркурий". Центробежная сила отрывала людей с насиженных мест и уносила в небытие. Нужно было делать выбор: с кем ты? С революцией, которую не понимаешь и боишься? Или с господами офицерами, перед которыми заискиваешь и которых тайно ненавидишь? Практическая сметка подсказала, где искать собственную выгоду. Дед шагнул в революцию, как бросился за борт.

   Пока Яков осваивает морские узлы, в Орловской губернии подрастает моя бабушка Катя. Она читает повести Боборыкина и рассказы Чехова, находя последнего душкой. Её папаша управляет Мещерековским имением, а матушка, немка Эльза Карловна, дает уроки музыки хозяйским дочерям.

  Юная Катенька еще не ведает, что через несколько лет отправится в южный город Севастополь, где встретит усатого матросика с цепким взглядом. Да, это будет мой дед. Его перебросят с Балтики в Севастополь для прививки революционного зуда личному составу Черноморского флота. Там они и сойдутся, Яков и Екатерина, на углу Большой Морской и Соборного спуска, как раз напротив Покровского собора.

   Я лихо проношусь на тридцать пять лет вперед, изымая из прошлого половину человеческой жизни. На улице 1952 год. Мне уже семь лет. Я участник истории. И что же я вижу?

     В бабушкиной спальне, над комодом, висит портрет молодой женщины, похожей на принцессу.

  - Маму совсем не помню, - говорю я, всматриваясь в портрет. - Какая она была красивая!

  - Чересчур, - недовольно бормочет бабушка.

  - Как это?

  - Ну, это когда в варенье еще и сахар кладут.

  Позже мне станет известно, что моя мама, бабушкина невестка, умерла вовсе не от болезни, как мне говорили. Нет. Она была на редкость красива, да на мужиков падка. Когда мне исполнилось три года, она разбилась, гоняя на мотоцикле с одним из своих хахалей.

  А бабушка Катя оказалась запойной пьяницей. Стоило ей опрокинуть рюмочку на Пасху, как тут же открывался запретный клапан, и всепоглощающая страсть к вину превращала бабушку в кабацкую теребень. Спустя несколько дней чарующая полнота улетучивалась, кожа становилась дряблой, а лицо наливалось коричневым отеком. Голубые бабушкины глаза закисали мутью, а невидящий взгляд не мог обмануть никого - перед вами хроник. Дед запирал калитку и начинал лупцевать бабушку. Синяки на коричневом лице были почти не заметны.

  Наступал день, когда бабушка исчезала из дома. Она забиралась по стволу уксусного дерева на черепичную крышу сарая, карабкалась по отвесной стене, цепляясь за косички чабреца, и оказывалась на ярусе верхней улицы. Бывало, дед запирал ворота, забивал гвоздями оконные рамы, обматывал деревья колючей проволокой. Но бабушка все равно исчезала. Наверное, она вылетала в трубу летней кухни.

  В наш дом неслись горячие сводки. Бабушку видели в шашлычной за Бунькиной рощей - моряки с крейсера "Молотов" угощали её пивом с водкой. Дед бросался в запеленгованное место, но оказывалось, что моряков забрал флотский патруль, а бабушка испарилась. Несколько человек видели её на "хитром" базаре, где она помогала пиндосу Мишке продавать кефаль. Другие уверяли, что в 14-00 бабушка просила милостыню на перроне железнодорожного вокзала.

  В конце концов мы находили её на Корабельной стороне, в бурьяне, за южной проходной Морзавода. Она дышала, но жизни в ней практически не было. Дед привозил бабушку домой и купал в цинковой лоханке. Пока бабушка отмокала, дед сжигал зловонные тряпки. Потом надевал на бабушку ночную рубашку, хрустящую от крахмала, и укладывал изможденное тельце на перину.

  Дед отпаивал бабушку куриными бульонами. Но стоило ей один раз самостоятельно выйти в уборную, как он тотчас приковывал бабушку цепью к кровати. И начинал поколачивать. Сначала осторожно, но по мере того, как бабушка набирала вес, дед бил её всё жестче и обстоятельней. Он приходил в её спальню, садился на венский стульчик и искал раскаяние в бабушкиных глазах. Потом снимал со стены кнут и задирал ночную рубашку. Кричать ей запрещалось, и бабушка научилась душить свои вопли в подушке. После экзекуции дед смазывал рубцы йодом и укрывал бабушку зеленой попонкой.

  Моя насквозь христианская бабушка записала в свою тетрадь для кулинарных рецептов сунну пророка Мухаммеда: "Не станет Аллах возлагать на душу ничего, кроме посильного для неё. Ей - то, что она приобретет, и против неё то, что она приобретет".

  Иногда в период кнутотерапии бабушке удавалось отворить цепной замок. Тогда вместе с ней исчезали комплекты постельного белья, посуда и чугунные статуэтки собак - гордость дедовской коллекции.

  После вторичных побегов бабушки дед садился в плетеное кресло и проводил в нем целые дни, сжимая пальцами колени.

  Возможно, он думал о том времени, про которое я хотел умолчать, не будучи непосредственным его наблюдателем. Но теперь вижу, придется очертить его легким контуром.

  После демобилизации деда назначили на работу в советский банк. Он был чем-то вроде комиссара при коммерческом директоре. Большевистская убежденность, скроенная на скорую руку, расползется по швам, едва забрезжит возможность пожировать у государственного корыта. Попробовал - получилось. И понеслось! Дружеские попойки, надушенные конторские дамы, цветы, шампанское, веселые шлюхи в ресторане "Приморский", казенная "эмка", "большая" любовь на стороне. Вот оно, небо в алмазах - ночь, шуршание накрахмаленных простыней, дорогая сигара.

  Деда разбудили в чужой кровати и под белы руки отконвоировали в ОГПУ. Ему повезло. Случись это двумя годами позже, стоять ему у стенки за растрату в особо крупных размерах. Но время большого террора еще не пришло.

 Дед легко откупился от тюрьмы. Впрочем, особенно удивляться не приходится, потому что взятку из рук в руки принимал его вчерашний собутыльник. Когда деда выгнали из банка на железную дорогу, он обозлился на всех и отвернулся от мира. А зло вымещал на бабушке.

 В начале 50-х годов в нашем доме постоянно слонялись люди - друзья, знакомые, коллеги отца. Они курили, смеялись и спаивали бабушку. Я мог часами толкаться среди них, слушая истории, которые выбалтывались под пьяную лавочку.

  Отец не рассказывал про войну, он не любил оборачиваться назад. Но я знал, что он герой. Я как будто собственными глазами вижу: вот он в шлеме, в очках в кабине своего истребителя ЛА-5. Как черт, выскакивает из низкой облачности, ловит в перекрестье прицела "мессер" и жмет на гашетку. Вот они в офицерской столовой отмечают победу - второй сбитый отцом самолет. А вот проигранный бой. "Ведомый" отсечен и завязал сражение на низких высотах. Отец уходит в поворот, но вдруг обшивка обтекателя разлетается в лохмотья, разрушает фонарь кабины и пламя охватывает самолет. Земля поднимается стеной, летит навстречу. Горящий истребитель удается выровнять элеронами и горизонтальными рулями высоты. Но загоревшийся комбинезон успевает оплавить грудь и шею. К счастью, болевой шок выключит сознание позже, когда отец перевалится через край кабины и рванет кольцо парашюта. Заснеженное поле выстудит обожженную грудь, и палочка Коха поразит отца так глубоко, что вскоре чахотка примет открытую форму...

Читать рассказ полностью